Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно всё в сердце и природе.
И вот я здесь с тобой в сторожке.
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стежки и дорожки
Позаросли наполовину.
Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.
Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.
Ты — благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты — отвага,
И это тянет нас друг к другу.
Это стихотворение — одно из тех, которые Юрий Живаго написал в Варыкине, куда его и Лару с Катенькой забросила судьба, где они провели вместе последние недели перед вечной разлукой. В поэтических строках отражены сюжетные обстоятельства: домашние Юрия Андреевича за время его вынужденного отсутствия успели покинуть свой временный приют и найти спасение в эмиграции, брошенное и запущенное жилье в Варыкине, безлюдье окружающего леса, — и неиссякаемая любовь, которая, несмотря на сопутствующий ей хаос, возможную скорую расправу, отсутствие всяких надежд на будущее, одухотворяет и осмысливает их повседневность, заставляя радоваться каждому наступающему дню и одновременно горевать перед сложностью и гибельностью земного существования. Стихотворение не только называется «Осень», но и описывает осенний лесной пейзаж — и это, пожалуй, единственное, что идет вразрез с сюжетом и заставляет соотнести его не только с романными событиями, но и с реальной жизнью поэта. События в Варыкине происходят в самой середине морозной и снежной уральской зимы.
Юрий Андреевич совершает один странный поступок за другим: он предпринимает слабые попытки уехать в Москву, узнав о том, что его жена и дети находятся там, но проходят месяцы, а он никуда не уезжает, а вместо этого оседает в Юрятине, устраиваясь на три работы. В письме, полученном от Тони, он читает о вынужденной эмиграции своей семьи, но не делает ни малейшей попытки связаться с ней или хотя бы уяснить для самого себя возможности воссоединения. Кажется, что это результат принятого им внутреннего решения остаться с Ларой, которую доктор больше всего боится потерять и утратить свое хрупкое счастье, дающее ему и творческий импульс и необычайную ясность философского взгляда на мироздание. Но это не так: мы видим, как Юрий Андреевич сам, обманным путем, отсылает Лару со своим вечным врагом и антагонистом Комаровским, вполне сознавая, что видит ее в последний раз в своей земной жизни.
Неумение и нежелание принимать решения, отказ от собственной воли, страдательная пассивность отношений, стремление избежать выбора, раздвоенность даже в самые счастливые минуты — всё это качества Юрия Андреевича Живаго, которые осмысливаются автором романа как положительные: «...Двойственность, без которой нет жизни»[283]. Это родственное герою раздвоение мучительно — «Юрий Андреевич привык к нему, как можно привыкнуть к незажившей, часто вскрывающейся ране». «Чем ближе были ему эта женщина и девочка, тем менее осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его болью о нарушенной верности им». Со стороны Лары такая позиция Живаго не только не осуждается, но полностью принимается без малейших оговорок: «В этом ограничении для Лары и Катеньки не было ничего обидного».
Делают ли двойственность и пассивность Живаго счастливыми его любимых женщин или его самого? Несомненно, нет. Но таковы его природа и опыт, таков его взгляд на жизнь и свой долг по отношению к жизни, таково его самостоянье, что никак иначе он вести себя не в состоянии. Таким задумал и создал его автор романа — Борис Пастернак. Не вдаваясь в подробности, подчеркнем еще раз, что образ Юрия Андреевича был для Пастернака образом идеального героя, его нерешительность и раздвоенность не вызывали у автора осуждения или порицания. Наоборот, эти качества он считал родственными стихии самой жизни. В одном из писем Марине Цветаевой Пастернак жаловался на невозможность выйти за собственные рамки, стать кем-то иным, ощутить чужое бытие как свое:
«Та же двойственность, без которой нет жизни, то же горе подкатывающих к сердцу и к горлу качеств — родных, именных, тех же, что во мне законном, но излившихся за мои контуры, весь век барабанящих по периферии.
Из них построен мир. Я люблю его. Мне бы хотелось его проглотить. Бывает у меня учащается сердцебиение от подобного желанья, и настолько, что на другой день сердце начинает слабо работать.
Мне бы хотелось проглотить этот родной, исполинский кусок, который я давно обнял и оплакал и который теперь купается кругом меня, путешествует, стреляется, ведет войны, плывет в облаках над головой, раскатывается разливом лягушачьих концертов подмосковными ночами и дан мне в вечную зависть, ревность и обрамленье. (Знакомо? Знакомо?) Это опять нота единства, которой множество дано во звучанье, для рожденья звука, на разжатых пястях октав. Это опять — парадокс глубины.
Боже, до чего я люблю все, чем не был и не буду, и как мне грустно, что я это я. До чего мне упущенная, нулем или не мной вылетевшая возможность кажется шелком против меня! Черным, загадочным, счастливым, отливающим обожаньем. Таким, для которого устроена ночь. Физически бессмертным. И смерти я страшусь только оттого, что умру я, не успев побывать всеми другими»[284].
В «Охранной грамоте» он замечает: «Нам мила неизвестность, наперед известное страшно, и всякая страсть есть слепой отскок в сторону от накатывающей неизбежности»[285]. Имеется в виду, конечно, не только страсть к женщине, но эта максима вполне приложима к сюжетной ситуации «Доктора Живаго». «Накатывающая неизбежность» — это брак, и стремление доктора прожить не одну, а несколько жизней более чем естественно. Это фактически один из способов приобщения к бессмертию, уход от определенности, заданности судьбы, остановки в движении («наперед известное — страшно»)[286]. В этом смысле Пастернак чрезвычайно близок к Л. Н. Толстому, смотревшему на жизнь со сходной позиции и в качестве положительного героя давшего читателю Пьера Безухова, пассивного, раздвоенного, мягкосердечного человека, так и не сумевшего остановиться на той блаженной точке своей биографии, которую автор обозначил браком с Наташей Ростовой. И в этом неостановимом движении Пьера — то, что более других героев роднит его с самой стихией жизни.
Любимые герои Пастернака наделены умением вести сразу несколько параллельных существований. Среди них не только Живаго, но и Лара.
